В Академии Художеств открылась персональная выставка московского живописца, мастера портрета Ильи Комова «Путь». Специально для «Галереи «Взлет». Только подлинники» Илья Комов рассказывает о том, как изображается тонкая человеческая душа на картинах, чем живописец напоминает психолога и как с помощью красных и зеленых красок передать атмосферу теплого парижского вечера.
— В чем особенность именно Ваших портретов – ведь у каждого художника свой подход? И считается, что портреты – это, что называется, Ваш «конёк».
— Это, конечно, искусствовед должен сказать. Не могу утверждать, что «конёк», но, наверное, какая-то индивидуальная особенность, на которую обращают внимание. Меня интересует в первую очередь цвет, и вот когда краски есть на моей палитре – то вот это у меня вызывает аппетит. (Улыбается).
Но при этом еще меня интересуют люди, которые живут вокруг – они интересуют, волнуют… Какие-то судьбы, какие-то типажи интересные — с кем-то жизнь все время сводит, и есть потребность это общение зафиксировать. И поскольку мой инструмент и мой язык – это краски, то с их помощью я это и делаю.
— А почему именно через цвет? Ведь у Вас не только стиль необычный, но и цвета портретов нетипичные – могут быть и фиолетовый, и красный?
— Я не могу сказать, что именно определенный цвет выражает какой-то характер. Но бывает, во время создания портрета, что хочется усилить именно вот в этом месте именно вот этим цветом. Это рационально даже не объяснишь! Но я очень интересуюсь взаимоотношениями цвета и света.
Поэтому пейзажи тоже можно сказать, что нетипичные. Мне очень важно выразить индивидуальность пейзажа, вида, который передо мной открывается, вот в данном сюжете. Потому что в полдень один свет, на закате – другой. И это меняет всю палитру восприятия. Это кстати относится как к пейзажу, так и к портрету человека.
Личность не меняется, но освещение меняется, и оно становится очень хорошим аккомпанементом для выражения характера. То есть я специально никакие красно-зеленые лампы не ставлю, потому что мой принцип – брать из жизни все, как оно есть. Но подаю то, что вижу, в таком концентрированном виде – тогда будет виден характер.
— А бывает такое в Ваших портретах, что зеленый цвет – показывает одно качество человека, красный – другое.
— Нет, я об этом никогда не думаю.
-Откуда тогда берется именно тот или иной цвет, когда начинаете писать портрет?
— Вот я вижу… Вот как вижу: ах, вот так движение пошло, получается какой-то ритм – и к этому всему можно подобрать соответствующие краски. А потом что-то получается, краски оказались подобраны верно именно к этой ситуации. Но честно говоря сложно — взять и объяснить все это словами!
— Понятно, но это же как раз интересно..
— Это так же как музыкант будет объяснять – почему у него здесь бум-бум-бум, а тут ля-ля-ля. (Смеется).
— Вы раньше говорили, что пытаетесь передать через узнаваемые черты лица хрупкий внутренний мир человека. Что для Вас – внутренний мир человека? Может быть, у кого-то он не хрупкий, а очень суровый, например.
— Наверное – душа – это хрупкий сосуд, просто у кого-то она коркой покрыта, у кого-то коростой, у кого-то тоненькой скорлупой или там пленочкой. Поэтому мне один батюшка когда-то сказал – ты или выражай образ Божий в человеке или то, что заслоняет образ Божий. Потому что иногда приходится писать – и это интересно, людей, которые мне не очень симпатичны. Но я это делаю не как карикатуру какую-то, я показываю именно эту характерность, какой-то вот конфликт внутри этого человека.
— То есть, когда Вы пишете человека, Вы этот конфликт видите? У Вас способность расшифровывать какие-то психологические особенности человека? Ведь у всех художников, насколько я знаю – существует профессиональная память на лица. И поэтому — если автор портретом занимается, можно ли сказать, что он своего рода психолог…
— Я вижу просто какое-то выражение, а так я не могу разобрать по пунктам, что там – гордость, или какая-нибудь жадность.
— Вы видите эти качества в человеке?
— Я вижу какую-то сложность.
— А если Вы замечаете какое-то качество, как Вы его изображаете?
— Дело в том, что, опять-таки это сложно объяснить, я сейчас пытаюсь весь процесс вербализировать! А когда ты пишешь, ты об этом не думаешь. Просто видишь какой-то характерный образ. И его выражаешь. А потом уже зритель приходит и говорит – О какой получился! (Смеется).
— Не было такого, что вдруг кому-то не понравилось? Кто-то сказал, например – «что это Вы меня таким спесивым изобразили на портрете?»
— Конечно, еще бы! Сколько раз. При том, что бывало так, что все говорили – «гениально – это он!». А единственный человек, которому резко не понравилось — это сам персонаж. А те остальные говорят – ну понятно, потому что слишком похож, чтобы себе нравиться.
— Вы делали цикл портретов в театре Вахтангова. В чем было интересно работать именно с театральными артистами.
— Во-первых, они очень все позитивные. Что было очень интересно, что все актеры не имеют ничего общего с теми персонажами, которых они изображают. Как люди. Например, мы когда видим Вячеслава Тихонова – то для нас это – Штирлиц.
— Да, совершенно железный человек…
— Да, и отождествляем с персонажем. А оказывается, что это у Тихонова, как и у других актеров — сценический образ, и они просто мастерски его исполняют. А сами артисты в жизни могут быть абсолютно другими. Ничего общего – и даже вот так без грима увидишь – и можешь даже не узнать. Вот в этом была сложность – в том, что я писал артистов именно в их сценических амплуа. И это было сложно, что нужно было изобразить с одной стороны человека, а образ-то у него совершенно другой.
— И как Вы делали? Какую личность изображали – ту или эту?
— Не знаю, они мне все-таки позировали уже вне сцены. Я же не бегал за ними с этюдником во время спектакля (Смеется). Просто эта работа шла так, что я за ними наблюдал в роли, смотрел спектакли по нескольку раз. В первый раз, чтобы посмотреть, второй раз, чтобы понаблюдать. Некоторые спектакли смотрел по шесть раз. Потому что сначала за одним актером наблюдаешь, потом за другим. Вот. И мне кажется, что все-таки что-то получилось, потому что это они сами – удалось передать личность самих артистов — при том, при всем.
— А Вы можете на примере про кого-то рассказать…
— Например, Людмила Васильевна Максакова играет няню Евгения Онегина – то есть образ вроде Арины Родионовны — которая рассказывает сказки, нянчит — такая простая, мягкая женщина. Вот, а в жизни, мне показалось, что Людмила Васильевна — человек с большим крепким характером.
Или, например, Виктор Добронравов Онегина играет. И Онегин у него – ну очень отрицательный персонаж, ну просто противный! (Смеется). Вот, и потом, когда мы с ним общались, он говорит – ну что Онегин – это человек, который от безделья растратил всю свою жизнь. А он-то человек, сам Виктор, совершенно другой. Никакой там не сибарит, не волокита. У него прекрасная семья и он работает во многих спектаклях, очень такой целеустремленный, собранный.
— А когда Вы делали портреты с такими непохожими образами актеров и их собственными характерами, как Вы это передавали?
— Дело в том, что Онегин в этом спектакле, как и сам спектакль – очень выразителен изобразительно. Скорее все-таки получился Виктор Добронравов – его характер, в таком антураже своей роли. Дело в том, что такого нет – ты видишь человека – и думаешь: «так, нужно создать вот такой образ, что он такой, сякой – нужно выразить». Такого нет. Ты просто видишь какую-то ситуацию и пытаешься ее выразить наиболее характерно. А потом уже люди по этому – воспринимают, то есть сами считывают.
Моя задача – изобразить неповторимость персонажа. И в этой его индивидуальности зрители расшифровывают что-то такое, им понятное.
— Когда Вы начинаете работать, как-то специально настраиваетесь, чтобы поймать вдохновение?
— Скажем, если человек ко мне приходит, даже если я его хорошо знаю, я ему говорю – «давайте чайку сначала попьем, поговорим». Он – например – «нет, нет, времени мало, давайте быстрее работать». Я говорю – вот если мы чайку попьем сейчас, то я все быстро сделаю, а если прямо сразу – то я наделаю ошибок, из которых потом буду очень долго выбираться.
-Почему?
-Просто, когда человек передо мной садится – я за ним наблюдаю какое-то время. Вот, и даже если уже все решено в голове – какая композиция, какое что – все равно нужно дождаться, пока он расслабится и станет естественным.
— Вы делали русские портреты, финнские, французские. А чем-то отличается русская душа, например, от финской или французской?
— Есть такое. Мне кажется, что русские люди достаточно прямолинейные, простые. А французы – они французы, такие куртуазные.
— Чувствуется это?
— Конечно, это не просто мода. У них все идет на подтексте, они никогда не говорят «нет». Они очень вежливые. У наших все конкретно – если «да», то «да». Если «нет», то пошел значит. (Смеется). Вот какие-то нюансы при общении с французами нужно всегда ловить, это в интонациях.
— А чувствуется, что в личности человека тоже есть такие нюансы?
— Ну да чувствуется, конечно. Опять сложно это словами объяснить – ну такие они все артистичные, куртуазные, политкорректные. Чувствуется, что у них был Людовик XIV, кружева там всякие где-то внутри, в душе.
— А загадочную русскую душу Вы как пишете?
— Загадочная русская душа (подумав) – она такая для меня менее извилистая, более прямая.
— А финны?
— Ну они такие северные люди, скандинавы. В них вот такая викингивость присутствует, и мощность, и в то же время какая-то, в чем-то сухость, немногословность.
— А когда вот Вы эти портреты делаете, показываете черты характера – тоже какими-то специальными красками?
— Краски могут быть какими угодно, конечно, но понятно, что ты, например, индусов голубыми и серыми цветами делать не будешь, используешь какие-то более жаркие контрасты. А скандинавы – они такие более сглаженные. Как сейчас погода. (Улыбается).
— А российские люди?
— Ну, здесь самая привычная цветовая гамма (Смеется).
— Выставка, которая проходит сейчас в Академии Художеств называется «Путь», она открылась в год Вашего пятидесятилетия. Понятно, что это юбилейный год, но какой еще смысл вложен?
— Ну надо было придумать какое-то название (Смеется). Можно было назвать «Пятьдесят» — но уже так многие сделали, оказывается. Ну а потом я подумал, что да – какие-то пятьдесят – это пол-пути. Ну не назовешь же «пол-пути»! Это значит, что я когда-то выбрал такую дорогу, что меня никуда не мотает, не лихорадит. Есть люди, которые меня упрекают – мол, а почему ты не хочешь поэкспериментировать в чем-то другом, почему ты выбрал одну колею.
Я мог бы попробовать, например, фотоискусство или что-нибудь абстрактное. Но у меня такой характер, что мне не хочется разбрасываться. Потому что то, чего я умею – это не очень много, но вот в этот объем как-то удалось набрать каких-то знаний, представлений. И, во-первых, не хочется все это расплескать. А потом, самое главное, что я в этой своей нише не чувствую пока, что достиг какого-то абсолютного совершенства, тупика. То есть такое бывает – что ты идешь, идешь, а потом все – стена, все, все, что мог сделать — сделал, теперь нужно идти вбок и искать совсем что-то другое, новое. Я ищу пока новое внутри того, что я делал, есть, чего еще осваивать. Поэтому нет надобности чего-то другое пробовать. Поэтому называется «Путь» — мне кажется, что впереди еще очень большое пространство, даже может быть больше того, что пройдено.
— А Вы сравниваете свои работы сейчас и Ваши юношеские?
— Ну, я как-то лет 25 как встал на эти рельсы, а до этого был такой мучительный поиск этих рельсов. Я не захотел стать скульптором, потому что ничего черно-белое меня не вдохновляет. И именно к этой своей нише, в которой я нахожусь сейчас, нужно было придти – потому что абстрактной живописью мне не хотелось заниматься, так как уж слишком прекрасен наш окружающий мир. Но надо было найти вот этот вот язык для того, чтобы выражать желаемое на плоскости холста, красками. И в какой-то момент я понял, что интересно делать так, чтобы цвет был именно какой-то эмоцией, и начал работать в этом направлении.
— Вы можете сказать, что относитесь к какому-то определенному стилю. Ваши работы чем-то похожи на фовизм (Для фовизма характерно резкое обобщение всего рисунка, сведение формы к простым очертаниям. Направление во французской живописи конца XIX- начала XX века – ред.)
— Нет, я вообще даже не могу себя «обозвать», к какому жанру это относится. С одной стороны – это фовизм, но для фовизма у меня слишком конкретные физиономии, какие-то лица на пейзажах. В то же время нельзя сказать, что это реализм – потому что никакой это не реализм. Ну, какое-то фигуративное искусство. Потом, я так думаю, что если тебя легко в какую-то ячейку засунуть – значит в тебе не очень много индивидуальности.
— Что Вам лично дает, когда Вы занимаетесь этим делом и вообще художнику — что дает его ремесло? Как личность, что Вы получаете от этого?
— Я получаю удовольствие. Я люблю заниматься этим делом, так же как музыкант любит сочинять песни, их петь и чувствовать реакцию зала.
Но реакцию зала я сразу не чувствую, потому что я пишу картину. Если чего-то выразил в ней, получилось что-то похожее на то, что я имел в виду, то это просто приносит удовлетворение.
— А в какой момент Вы понимаете, что портрет сделан и надо ставить точку?
— Когда я чувствую, что мне больше нечего прибавить. Но этот момент всегда сложно поймать, когда надо остановиться.
— Вы много работаете во Франции, чем еще она Вам интересна, кроме портретов?
— Это страна, в которой артистизм – это вообще национальный характер. Немцы, например, – в моем понимании — это такие работяги, скандинавы – технари.
— Ну да, француз даже курит как-то с особым чувством.
— У них артистизм во всем. И природа у них артистическая, и люди такие, и оформление всего. И как они едят, как они одеваются, как они помойку грузят (Смеется). Везде есть какая-то эстетика.
— Да, у нас чай глотнул и побежал, а у них все с удовольствием.
— Ну да, обязательно из какой-нибудь изящной чашечки, со своей тарелочки. И поначалу ты, может, даже это с юмором воспринимаешь – мол, чего он – взял бы налил и выпил (Смеется). А потом понимаешь, что в этом есть искусство, или как они говорят – искусство жить.
— Я так понимаю, что у них такое искусство жить — даже у самых простых людей.
— Да, даже рабочий, который асфальт кладет, у него все равно как-то шарфик повязан, борода как-то пострижена, на волосах какой-то дизайн.
— У Вас был опыт общения с французской галеристкой, долгожительницей…
— Лилиан Броди Франсуа. Ей сейчас 102 года, она уже в 2000-м году завершила свою работу, потому что было тяжело. Но она знала всех классиков, которых мы привыкли знать как что-то музейно-виртуальное – она с ними общалась напрямую. Кесс Ван Донген, основоположник фовизма, с нее портрет писал, Пикассо был ее соседом и заходил к ней посоветоваться – ему какую-то картину подарили, и он советовался – «а кто бы мог быть автором?». (Кесс Ван Донген – нидерландский художник, 1877 – 1968 – ред.)
Потом парижский художник Серж Поляков, ушедший из жизни в 60-х – я ее спросил, знакомы ли они были, она говорит – «да, помню его». И продолжает: «Да он очень хороший художник, но когда стал выпивать – где-то с середины 60-х годов, ну это уже просто были одни и те же загогулины! А вообще – он все время играл на гитаре и пел цыганские романсы».
И вот она рассказывает – и сразу вырисовывается живой человек. Я говорю – а Николя де Сталь – выходец из России? – она говорит – «А, он выставлялся в галерее напротив меня и это был такой огро-омный человек, высокого роста, но совершенно асоциальный тип». (Смеется).
— А какая она в общении?
— Она настоящая француженка. Она нам помогла устроить первые выставки в Париже, представила. В ней чувствуется какой-то характер сильный. У нее можно поучиться оптимизму, силе характера, собранности, требовательности к себе. Что ее держит – и в 102 года она в отличной форме – у нее распорядок дня полностью расписан, она себя в тонусе держит, все время у нее какая-то прическа, маникюр, она говорит – людям не должно быть противно со мной общаться. (Смеется). И такое же удовольствие получает от жизни, как большинство французов.
— Что Вам хочется сейчас сделать в творчестве, какие себе цели ставите?
— Тоже это словами-то не опишешь. Хочется, как-то еще к большему лаконизму стремиться. Лаконизм – это ведь как Чехов сказал – «простота – это наивысшая степень сложности». То есть лаконизм – это не примитивность, не огрубление – а именно поиск формулы, которая будет ясно выражать человека или пейзаж. Ну, вообщем, предстоит еще большая работа, и в том числе над ошибками. И, в целом, каждая выставка, это как бы диагноз. То есть кто-то говорит, что все хорошо, а ты сам видишь, чем «болеешь», что несовершенно и назначаешь какое-то лечение на будущее. И следующая выставка – ты во многом для себя сдаешь экзамен. Мне очень нравится, что по-французски – «сдать анализы» дословно звучит как «сдать экзамены» — «passer les examens». Во время выставки ты тоже сдаешь такие анализы и смотришь, в первую очередь, сам, в каком состоянии ты находишься. И куда идти дальше.
Выставка проходит в Россиской Академии Художеств, ул. Пречистенка, д. 21. Выставка открыта до 10 января.